Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы] - Андрей Мартьянов

Весной этого года кто-то обложил здание часовни связками хвороста, наверняка щедро плеснув поверх масла, и поднес к ним факел. Никогда не утихающий ветер быстро раздул пламя, и вскоре на краю долины заполыхал высокий, издалека заметный костер. Неизвестно откуда пришло твердое убеждение, что пожар случился ночью, и вокруг охваченного пламенем строения, чьи узкие окна напоминали красные глаза агонизирующего зверя, кружил десяток всадников, сопровождаемый злобно кричащими людьми, а потом черепичная крыша обрушилась, выпустив наружу ревущий искристый вихрь и положив конец еще доносящимся изнутри пронзительным воплям.

— Г-господи всемогущий, — с трудом выговорил Гай, не удивившись, как хрипло прозвучал его голос. — Но почему?..

— Я предупреждал, — Дугал попятился в сторону, словно опасаясь наступить на ядовитую змею или увидеть что-то, никак не вяжущееся с солнечным осенним днем, например, бледную призрачную тень, возникающую над развалинами. — Я с самого начала предупреждал, что в здешних краях не все чисто… — он вдруг подался вперед и вниз, почти нырнув в желтовато-бурую листву, и также стремительно шарахнулся назад. — Пошли отсюда, быстро!

— Что там такое? — с любопытством, показавшимся ему самому болезненным и противоестественным, спросил сэр Гисборн.

— Ничего, — отрезал Мак-Лауд, шаг за шагом отступая к дорожке и, ухватив Гая за край плаща, с силой потянул его следом. — Там ничего нет. Пойдем. Уже не так жарко, пора ехать.

— Что ты нашел? — упрямо повторил Гай. Ему одновременно хотелось и не хотелось услышать ответ, и он дождался зло брошенного:

— Череп там, понятно? Хорошо прокопченный человеческий череп и вдобавок не один. Не вздумай проболтаться Френсису, — он чуть слышно добавил: — Может, кому-то удалось сбежать…

Франческо ждал их там, где остановился в первый раз. Он сидел, привалившись спиной к покрытому расплывшимися белесыми пятнами выгоревшего мха камню и безучастно смотрел в землю прямо перед собой, точно пересчитывал трещины на засохшей глине. Дугал легонько потряс его за плечо:

— Вставай. Мы уходим.

— Кто мог сделать такое? — ошеломленно вопросил сэр Гисборн, когда оставшаяся без хозяев роща и обгорелые руины остались за гребнем холма. Итальянец молча шагал впереди, точно позабыв о своих спутниках и вообще обо всем мире. Гай подумал, что надо бы поговорить с ним, сказать что-нибудь успокаивающее, но в голову не приходило ничего путного. — Зачем?

— Чем чаще всего доказывается правота в споре? — раздраженно фыркнул Мак-Лауд и сам ответил: — Насколько я знаю людей, начинается все с разумных слов, но заканчивается одинаково — кулаками. Помнишь того парня из Муассака, что прикидывался безумным? Так вот, он прав — тут, в Лангедоке, спор о вере растянулся на десятилетия, и, как водится, вся тяжесть пала не на спорщиков, а на невинных, оказавшихся в плохое время в ненужном месте. Я же говорил тебе — здесь земля катаренов…

— Они называют себя катарами, — еле слышно бросил через плечо Франческо. — Они всегда жили тут — в краю горькой воды и безжалостного солнца. Вода отравила их мысли, а солнце выжгло души. Я не знаю, что ожидает их в конце пути, но Мадонна свидетельница, мне хотелось бы понять, почему они избрали для себя дорогу, завершающуюся тупиком и лишенную всякой надежды на спасение?

Он прибавил шагу, благо спускаться по склону всегда легче, нежели подниматься. Гай проводил его слегка растерянным взглядом и вопросительно повернулся к компаньону. Тот покачал взлохмаченной головой, блеснув тонкими посеребренными шнурками на концах заплетенных от висков косичек:

— Поговорим чуть позже, идет? Я надеялся, что нам не придется столкнуться с местными традициями, но сам видишь, как получилось… Мне известно немногое, Франческо, кажется, чуть побольше, тебе же вообще ничего. Это мой промах, и я его исправлю, однако не сейчас. Сказать по правде, мне слегка не по себе.

— Мне тоже, — признался Гай, почувствовав безрадостное облегчение при мысли, что не ему одному пришлось сегодня испытать ощущение близости к чему-то непонятному и отталкивающему. Он не хотел знакомиться с «местными традициями», как их назвал Мак-Лауд, но понимал: знания необходимы, даже те, что вызывают брезгливость и смутное отвращение. Он внимательно выслушает все, что ему скажут, и задаст необходимые вопросы, однако изо всех сил постарается забыть услышанное в тот миг, когда границы Лангедока останутся позади.

Но имелась еще одна вещь, в которой Гай не хотел признаваться даже себе. Витающий повсюду дух темного, манящего очарования, дух неразгаданных таинственных загадок, манящий приоткрыть запертые двери и увидеть спрятанное за ними. Сэр Гисборн всегда полагал себя обыкновенным человеком, пытающимся честно выполнять свое предназначение на земле, и внезапная, нездоровая тяга к здешним мрачным чудесам пугала его до глубины души.

Глава девятая

Тяжкое бремя катаризма

8 октября 1189 года, середина дня. Область Редэ, Лангедок.

— Здешние края всегда считались неспокойными. Конечно, «всегда» — не слишком подходящее слово, скажем так: с времен Рима здесь постоянно случалось что-то неладное. Войны с варварами-вестготами, мятежи колоний против Империи, потом — войны с маврами, приходившими из-за Пиренеев, и снова какие-то непонятные перешептывания, книги, которые вроде бы никогда не существовали, реликвии непризнанных святых, загадочные предзнаменования грядущих перемен, и снова тишина. Невозможно схватить кого-то за руку, обвинить в поклонении языческим богами или в том, что он ставит под сомнение слова отцов Церкви. Ничего! Только невнятные разговоры с оглядкой, темные секреты, хранимые и передаваемые из поколения в поколение, а поглядеть со стороны — тишь да гладь.

Говорил Франческо, и говорил непривычно медленно, тщательно произнося каждое слово. Гай, успевший немного изучить характер итальянца, догадывался — мессир Бернардоне до крайности взволнован, а его кажущееся спокойствие грозит рухнуть в любой миг. Потому сэр Гисборн старался не перебивать рассказчика без нужды, решив отложить подробные расспросы на потом. Обычно разговорчивый Дугал тоже помалкивал, иногда вставляя словечко-другое. Идущие шагом кони пофыркивали, выбивая копытами фонтанчики белой пыли. Ширина дороги как раз позволяла трем всадникам ехать в ряд, и, когда долина с печальными руинами осталась далеко позади, находившийся посредине Франческо без малейшего намека со стороны попутчиков завел разговор о суевериях, распространенных на полудне Франции и в последнее время все больше приобретавших черты какой-то зловещей новой веры.

— Не рискну утверждать, будто мне известно нечто особенное. Скорее всего, я знаю даже меньше, чем обычный местный житель. Я все лишь пересказываю собранные слухи, которые попытался выстроить по порядку и придать им вид завершенной истории. Начинать придется издалека и не отсюда. Давным-давно… Похоже на начало сказки, но ничего лучше мне не придумать. Так вот, давным-давно, однако уже после рождения Спасителя, но до того, как Истинная вера распространилась повсюду, жил в Персии человек по имени Мани, Маисе или Манихеус — в Европе его называют по-разному. Персия тогда принадлежала Римской империи, и, как я понимаю, дела — как политические, так и религиозные — обстояли там не лучшим образом. Империя разрушалась, каждая провинция норовила урвать себе владение побольше, города наполняли беженцы, мошенники и проповедники тысячи и одной веры, среди которых явился и Мани. Возможно, он искреннее верил в то, что говорил; возможно, сознательно обманывал пошедших за ним. Думаю, сейчас, спустя почти семьсот или восемьсот лет, это не имеет большого значения.

— Не имеет, — на редкость дружным хором согласились Гай и Дугал, а шотландец немедленно спросил: — Чем же прославился этот перс?

— Он создал веру, — Франческо пристально смотрел куда-то вперед, на затянутые колеблющимся маревом холмы. — Вернее, не создал на пустом месте. Он взял издавна существовавшие верования персов, слегка переиначил и стал проповедовать, для начала объявив, что к нему явился некий посланник Небес и велел нести людям божественное слово. Дальше я могу перепутать, потому что я — человек не слишком ученый…

— Извиняться будешь потом, а сейчас рассказывай, — потребовал Мак-Лауд.

Франческо кивнул и продолжил, отчасти справившись с собой и заговорив более сдержанно:

— Мани, конечно, был язычником, человеком, верующим в существование многих богов. Из них он выделял двух — бога света и бога тьмы. У них наверняка есть имена, но мне, к сожалению, они неизвестны. Эти боги вечно сражаются между собой, используя силы природы и поклоняющихся им людей. В конце концов бог света одержит победу, потому что правитель тьмы — всего лишь одно из его созданий, некогда взбунтовавшееся и пожелавшее само править миром. Отчасти похоже на то, что говорится в Писании о Господе и павших ангелах, верно? Однако Мани все переиначил. Он утверждал, что владыки света и мрака изначально равны между собой, их спору не суждено разрешиться, а если суждено, то совершенно необязательно победой светлых сил…